Командир и штурман - Страница 100

100

* * *

— Нет, мистер Уотт, — произнес казначей, ставя галочку в последнем пункте частного соглашения, согласно которому они с боцманом получали по тринадцать с половиной процентов с ряда трофейных товаров, относившихся к их хозяйствам. — Говорите что хотите, но этот молодчик кончит тем, что потеряет «Софи». Более того, всем нам или проломят головы, или же возьмут в плен. А у меня нет никого желания влачить свои дни во французской или испанской тюрьме или оказаться прикованным к веслу какой — нибудь алжирской галеры, чтобы меня поливали дожди, пекло солнце и чтоб я сидел в собственном дерьме. Не хочу такой судьбы и своему Чарли. Вот почему я перехожу на другое судно. Согласен, каждая профессия имеет свой риск, и ради сына я готов пойти на него. Но поймите меня, мистер Уотт, я готов пойти на риск в обычных условиях, а не в таких. Не хочу участвовать в его авантюрах вроде взятия форта голыми руками. Не хочу по ночам с хозяйским видом ошиваться у чужого побережья; заправляться водой то там, то сям, лишь бы подольше не возвращаться в свой порт; очертя голову лезть в драку, не глядя на размеры и количество судов противника. Нажива — вещь хорошая, но мы должны думать не только о корысти, мистер Уотт.

— Совершенно верно, мистер Риккетс, — отвечал боцман. — Не могу сказать, чтобы мне самому нравились все его выверты. Но вы не правы, когда говорите, что его интересует только нажива. Вы посмотрите на этот перлинь — лучшего материала вы нигде не увидите. Это вам не гнилье какое — нибудь, — продолжал он, выковыривая свайкой прядь. — Сами посмотрите. А почему тут нет гнилья, мистер Риккетс? Да потому, что трос этот не был получен на казенном складе. У его начальника Брауна, готового удавиться за грош, такого добра не сыщешь. Кудряш купил его на собственные денежки, как и краску, на которой вы сидите. — Боцман бы добавил: «Вот как обстоят дела, подлый ты сын рябой суки», если бы не был человеком миролюбивым, тихим и если бы барабанщик не забил боевую тревогу.

* * *

— Старшину — рулевого ко мне, — произнес Джек после того, как барабанная дробь протрещала отбой.

Слова капитана передали дальше: старшину — рулевого, старшину — рулевого к командиру; давай, Джордж; живей, Джордж; на полусогнутых, Джордж; ох и влетит тебе, Джордж; зададут тебе взбучку, Джордж, ха — ха — ха, — и Барри Бонден появился.

— Бонден, я хочу, чтобы экипаж шлюпки надел выходную форму, пусть они умоются, побреются, причешутся, наденут соломенные шляпы с лентами.

— Есть, сэр, — отозвался Бонден с бесстрастным видом, хотя он сгорал от любопытства. Побреются? Причешутся? Это во вторник-то? По четвергам и воскресеньям действительно наводили марафет, но чтобы бриться во вторник, да еще в море?

Он кинулся к судовому цирюльнику, и к тому времени, как у половины экипажа катера гладковыбритые розовые щеки засверкали благодаря искусству парикмахера, ответ на терзавшие его вопросы был найден. Шлюп обогнул мыс Дартук, и по правой скуле открылся Сьюдадела; однако, вместо того чтобы следовать курсом норд-вест, «Софи» направилась к городу и в четверти мили от мола на глубине пятнадцать сажен, убрав фор — марсель, легла в дрейф.

— Где Симонс? — спросил Джеймс, выстроив экипаж катера для смотра.

— Доложил, что болен, сэр, — отозвался Бонден и негромко добавил: — День рождения, сэр.

Диллон подтверждающе кивнул головой. Но включение в состав гребцов Дэвиса было не очень разумным: хотя он отличался ростом и носил на голове соломенную шляпу с вышитой на ней надписью «Софи», он был горьким пьяницей, что сразу выдавала его физиономия. Однако тут распоряжался капитан — а он был очень хорош в своей праздничной форме, с парадным кортиком и в треуголке с позументами.

— Думаю, больше часа я отсутствовать не буду, мистер Диллон, — сказал Джек Обри, с трудом скрывая волнение за официальным тоном.

После того как боцман просвистел в свою дудку, он спустился в надраенный до блеска гребной катер. Бонден был иного мнения, чем Джеймс Диллон: гребцы катера могли быть всех цветов радуги, хоть пестрыми и в крапинку, поскольку капитану Обри в данный момент было не до того.

Солнце садилось в тучи; колокола в храмах Сьюдадела звонили к вечерне, а склянки «Софи» отбивали время начала последней «собачьей» вахты. За Черным мысом поднималась великолепная луна, находившаяся в последней четверти. Просвистали команду «Койки вниз». Сменилась вахта. Заразившись от Люкока страстью к навигации, все мичманы, один за другим, принялись определять высоту восходящей луны и неподвижных звезд. Восемь склянок — началась средняя вахта. Огни Сьюдадела меркнут.

— Катер отвалил от берега, сэр, — наконец доложил вахтенный, и через десять минут Джек поднимался на борт шлюпа. Он был так бледен, что при ярком свете луны походил на мертвеца — черный провал вместо рта, впадины вместо глаз.

— Вы все еще на мостике, мистер Диллон? — спросил он, пытаясь улыбнуться. — Будьте добры, прикажите ставить паруса. Хвостовая часть ветра выведет нас в море, — заключил он и неверными шагами направился к себе в каюту.

Глава десятая

«У Маймонида есть рассказ о лютнисте, который, когда потребовалось играть по какому-то поводу, обнаружил, что он совершенно забыл не только то произведение, которое должен был исполнить, но вообще искусство игры на лютне, постановку пальцев, все остальное, — писал Стивен. — Иногда меня охватывает страх, что подобное может случиться и со мной, — страх вполне обоснованный, поскольку со мной произошло нечто похожее. Будучи юношей, я вернулся в Агамор после восьми лет отсутствия и пошел повидать Брайди Кулан, которая заговорила со мной по-ирландски. Ее голос был мне поразительно знаком (еще бы, она была моей кормилицей), знакомы были интонации и даже слова, однако я ничего не понимал — произносимые ею слова для меня ровно ничего не значили. Я был ошеломлен этим открытием. Я вспомнил об этой истории, открыв, что больше не знаю, что мои друзья чувствуют, намереваются делать или хотят сказать. Очевидно, что Д. О. ожидало горькое разочарование в Сьюдадела, которое он пережил гораздо тяжелее, чем можно было ожидать от него. Также очевидно, что Д. Д. по-прежнему глубоко несчастен. Но кроме этого, я не знаю почти ничего-каждый из них замкнулся в себе, и я не могу заглянуть им в душу. Моя вспыльчивость, разумеется, не помогает делу. Я не должен быть мрачным, раздражительным упрямцем (чему способствует отсутствие физических упражнений). Однако должен признаться, что, хотя я их люблю, я готов послать их обоих ко всем чертям с их заносчивостью, эгоцентричным отношением к вопросам чести и их недальновидным подталкиванием друг друга к бессмысленным подвигам, которые, весьма вероятно, закончатся их преждевременной гибелью. Их гибель — это их личное дело, но это может кончиться и моей гибелью, не говоря об остальном экипаже. Погубленная команда, потопленный корабль и мои уничтоженные коллекции — а на другой чаше весов ничего, кроме честолюбия этих господ?

100