Командир и штурман - Страница 28

Относительно неба не оставалось никаких сомнений: от норда до зюйда оно было чисто — голубого цвета и лишь на западе сохраняло следы лилового оттенка.

Джек Обри перешагнул через леерное ограждение, вцепился в ванты и стал быстро подниматься по выбленкам. «Возможно, капитану не подобает такое поведение, — подумал он, остановившись под марселем, чтобы убедиться, насколько повернется рей при туго натянутых оттяжках. — Пожалуй, лучше было подниматься через марсовый лаз». После изобретения площадок на мачтах, называемых марсами, у моряков вошло в обычай добираться до них необычным образом, цепляясь за футоксы, которые идут от лисель — спиртов возле топа мачты к футоксам у внешнего края марселя. Они цепляются за них и ползут, словно мухи, отклонившись на двадцать пять градусов от вертикали, до тех пор пока не доберутся до края марселя, и забираются на него, пренебрегая удобным квадратным лазом возле самой мачты, к которому ведут ванты. Между тем он дает возможность быстро и безопасно подниматься с палубы на верх мачты. Этот лаз, который называют «собачьей дырой», по мнению морских волков, следует использовать лишь тем, кто прежде никогда не бывал на море, или особам с очень высоким чувством личного достоинства, так что когда Джек Обри внезапно появился из него, то так напугал матроса второго класса Яна Якруцкого, что тот взвизгнул на родном польском:

— Матка Боска!

— Ваше имя? — спросил капитан.

— Якруцкий, с вашего позволения, сэр, — отозвался поляк.

— Смотрите в оба, Якруцкий, — произнес Джек Обри и стал без труда подниматься выше.

У топа мачты он остановился, зацепился за ванты, просунув руку через снасти, и удобно устроился на краспицах. В юности он много часов проводил там в виде наказания. Когда Джек впервые научился залезать на мачту, он был настолько мал, что запросто усаживался на среднюю краспицу, болтая ногами, и, обхватив обеими руками деталь рангоута, засыпал, несмотря на дикую качку. Как же ему спалось в те дни! Он всегда хотел спать или есть, или то и другое одновременно. Самая опасная высота была ему нипочем. На старом «Тезее» высота была гораздо больше — около полутораста футов, и как же качалась та мачта! Однажды на «Тезее» его стошнило, и он остался без обеда. И все — таки на этой высоте он чувствовал себя уютно. А она составляла восемьдесят семь футов за вычетом осадки, то есть футов семьдесят пять. Дальность видимости горизонта составляла десять — одиннадцать миль. Он посмотрел в наветренную сторону: море на таком расстоянии было совершенно чистым. Ни единого паруса, ни малейшего разрыва тугой линии горизонта. Внезапно брамсель над ним окрасился в золотой цвет; затем в двух румбах слева по носу зажглась светящаяся полоса, и возник край ослепительного солнечного диска. Довольно долго солнцем был освещен один капитан, затем свет коснулся марселя, потом стал опускаться вниз, озарил косой грот, после чего достиг палубы, осветив ее с носа до кормы. Слезы заливали Джеку Обри глаза, мешая видеть, текли по щекам, падая вниз, в теплый золотистый воздух и отклоняясь в подветренную сторону.

Нагнувшись, из-под брамселя он разглядывал своих подопечных: это были два судна с высокой острой кормой, два сноу, балтийский кэт, а остальные — барки — лонга. Все они были на месте, а замыкающее судно ставило паруса. Солнце уже было напоено живительным теплом, и Обри почувствовал, как по всему его телу разлилась ласковая нега.

— Так не пойдет, — произнес капитан вслух: ему предстояло сделать множество дел. Он высморкался и, продолжая разглядывать нагруженный рангоутными деревами кэт, машинально схватился за наветренный бакштаг, словно за ручку своей каюты, и плавно соскользнул на палубу, при этом думая: «Если приставить по новичку к орудийной прислуге, то это вполне может оказаться выходом из положения».

Пробило четыре склянки. Подняв лаг, Моуэт подождал, когда алый сектор с грузом соскользнет за борт, и скомандовал:

— Переворачивай!

Через двадцать восемь секунд старшина-рулевой, державший песочные часы на уровне глаз, воскликнул:

— Стоп!

Моуэт задержал лаглинь почти на третьем узле, выдернул колышек и направился к грифельной доске, чтобы записать скорость судна: «три узла». Старшина — рулевой кинулся к большим песочным часам, перевернул их и решительным голосом произнес: «Джордж!» Морской пехотинец шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: во всяком случае, так показалось проснувшемуся Стивену Мэтьюрину, который первый раз в своей жизни услышал жутковатые сигналы боцмана и его помощников, без устали подававших свистками команду «Койки вязать!» Он слышал топот ног и чей-то грозный, потусторонний голос: «Всем на палубу! Всем на палубу! По местам! По местам! Подниматься на вахту! Кончай ночевать! Живо подниматься! По местам! Вот я иду, с острым ножом и чистой совестью!» Стивен услышал три глухих удара — это три заспанных новобранца шлепнулись на палубу. Услышал брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: пять или шесть десятков матросов кинулись по трапам вверх, чтобы сложить койки в бортовые сетки.

На палубе фор — марсовые принялись орудовать помпой, а баковые окатывали полубак забортной водой, которую качали марсовые; грот-марсовые мыли правый борт шканцев, а матросы, обслуживавшие шканцы, драили остальное, орудуя брусками пензы, до тех пор, пока вода не стала похожей на снятое молоко из-за смеси мелких частиц камня и дерева палубы. Молодежь и зеваки — те, кто работал целый день, — помпами откачивали воду, собравшуюся ночью в льялах, а подопечные старшего канонира обхаживали четырнадцать четырехфунтовых пушек. Но больше всего доктора завораживал топот множества ног.