Командир и штурман - Страница 59

— О Зельдене. Но в данном случае я считаю, что пошлые сплетни неуместны. Насколько я понимаю, в этой операции кто-то был заинтересован. Имейте в виду, я не хочу изобразить из себя невинную овечку. Хочу только сказать, что в отношении Джека Обри такие сравнения неуместны.

— Как бы то ни было, я мечтаю о повышении. Как любой моряк, я ценю присвоение очередного чина, скажу вам без утайки. Когда служишь под началом охотника за призами, добиться этого непросто.

— Видите ли, я не разбираюсь в ваших морских делах. Только вот что, Джеймс: разве богачу не просто презирать деньги и не видеть подлинных мотивов поступков?.. Придавать слишком большое значение словам и…

— Господи, неужели вы считаете меня богачом?

— Я бывал в ваших владениях.

— На три четверти это горы и на четверть — болото. Даже если бы мне платили аренду за остальное, она составила бы всего лишь несколько сотен фунтов в год — не больше тысячи.

— Мое сердце обливается кровью от жалости к вам. Я еще никогда не встречал человека, который бы признался, что он богат или любит поспать. Возможно, бедняк и тот, кто спозаранку на ногах, имеют большое моральное преимущество. Каким образом оно возникает? Однако вернемся к предмету нашего разговора. Ведь другого такого храброго командира трудно отыскать, и Джек один из тех, кто способен повести вас за собой к вершинам славы.

— А вы сможете гарантировать его храбрость? «Наконец-то мы добрались до сути», — подумал Мэтьюрин, а вслух произнес:

— Нет, не могу, я недостаточно хорошо его знаю. Но я бы очень, очень удивился, если бы он оказался робкого десятка. Но что заставляет вас думать, что он именно таков?

— Я не говорю, что он робкого десятка. Мне бы очень не хотелось безосновательно сомневаться в чьей-то храбрости. Но нам следовало захватить ту галеру. Еще двадцать минут, и мы бы взяли ее на абордаж.

— Ах вот как. Мне об этом ничего не известно. В это время я находился в каюте. Но, насколько я понимаю, самое благоразумное решение состояло в том, чтобы изменить курс, дабы защитить остальные суда конвоя.

— Конечно же, благоразумие — великая добродетель, — заметил Джеймс.

— Вот именно. А продвижение по службе для вас много значит, не так ли?

— Разумеется. Нечего делать на флоте тому лейтенанту, который не хочет стать адмиралом. Но по вашим глазам я вижу, что вы считаете меня непоследовательным. Поймите мое положение. Мне не нужна никакая республика. Я выступаю за устоявшиеся, зарекомендовавшие себя учреждения власти, лишь бы это не была тирания. Единственное, что мне нужно, это независимый парламент, который состоит из ответственных граждан королевства, а не из жалкой горстки чинуш и искателей должностишек. Если это так, то я буду вполне счастлив иметь английских родственников, вполне счастлив иметь два королевства. Уверяю вас, я с удовольствием и не поперхнувшись выпью за здоровье короля.

— Зачем вы тушите лампу?

— Рассвело, — улыбнулся Диллон, кивнув в сторону серого сурового пятна света, пробивавшегося сквозь стекло иллюминатора. — Не хотите подняться на мостик? К этому времени мы, возможно, достигли плато Менорки; если нет, то очень скоро там будем. Думаю, вы сможете увидеть птиц, которых моряки называют буревестниками, если мы подойдем к скале Форнеллс.

Встав одной ногой на трап, Диллон обернулся и посмотрел в глаза Стивену.

— Не знаю, что на меня нашло, что я наговорил столько гадостей, — сказал он, проведя ладонью по лбу с несчастным и изумленным видом. — Мне кажется, прежде такого со мной не случалось. И я не выражался так — неуклюже, неточно, говоря вовсе не то, что хотел сказать. Словом, до того, как меня понесло, мы, кажется, лучше понимали друг друга.

Глава шестая

Мистер Флори, морской врач, был холостяком. В верхней части города, возле церкви Санта Мария он имел большой дом. Будучи широкой, хлебосольной натурой и не обремененным семьей человеком, он предложил доктору Мэтьюрину останавливаться у него всякий раз, как «Софи» будет заходить в порт за провизией или для ремонта, предоставив в распоряжение нового знакомого комнату для багажа и его коллекций — комнату, в которой уже размещался свод данных, которые собрал в бесчисленных пыльных томах мистер Клегхорн, почти тридцать лет занимавший должность гарнизонного врача.

Этот дом был просто находкой для философа. Опираясь задней стеной о скалу Магона, он царил на головокружительной высоте над купеческой набережной, шум и гам которой если и достигал его, то лишь как тихий и неназойливый аккомпанемент для размышлений. Комната Стивена находилась на северной, прохладной стороне, смотревшей на море. Он сидел у открытого окна, опустив ноги в таз с водой, делая записи в дневнике, в то время как стрижи (обыкновенные, бледные и альпийские) с криками носились в знойном дрожащем воздухе между ним и шлюпом, похожим на игрушку, расположенную далеко, на противоположной стороне гавани, где судно ошвартовалось у причала для погрузки продовольствия.

«Итак. Джеймс Диллон-католик, — секретными стенографическими знаками заносил в свой дневник доктор. — А прежде он им не был. То есть он не был католиком в том смысле, в каком его поведение заметно отличалось или сделало бы принятие присяги невыносимо мучительным. Он отнюдь не был религиозен. Уж не стал ли для него переход в другую веру своего рода иезуитским приемом? Надеюсь, что нет. Сколько же тайных католиков служит на флоте? Хотелось бы спросить у него, но это будет невежливо. Помню, полковник Деспар рассказывал, что в Англии епископ Шаллоне ежегодно предоставлял дюжину освобождений тем лицам, которые иногда соблюдали каноны англиканской церкви. Полковник Т. , участвовавший в бунте под руководством Гордона, был католиком. Неужели замечание Деспара относится только к армии? В то время мне не пришло в голову задать ему такой вопрос. Quaere: не в этом ли причина возбужденного состояния ума у Диллона? Да, пожалуй, что так. Наверняка на него оказывается какое-то сильное воздействие. Более того, мне кажется, что для него наступил критический период — своего рода климакс, — период, который направит его на тот определенный курс, с которого он больше не свернет и будет придерживаться его всю оставшуюся жизнь. Мне часто казалось, что в такой отрезок времени (в котором мы все трое в известной степени находимся) у людей появляются постоянные черты характера или же эти черты вбиваются в них. Веселье, дикий хохот и хорошее настроение, затем срабатывает стечение случайных обстоятельств или некое скрытое (вернее, врожденное) пристрастие, и человек оказывается на пути, с которого он не может свернуть, но должен следовать по нему, превращая колею в глубокую канаву до тех пор, пока не станет рабом своих привычек. Джеймс Диллон был воплощением жизнерадостности. Теперь он замыкается в себе. Странное (а может, опасное?) дело, когда речь идет о жизнерадостности — веселости ума, природной, фонтаном брызжущей радости. Самый большой ее враг — власть, обладание ею. Я знаю очень мало людей старше пятидесяти, которые, в моем представлении, остались настоящими людьми. Среди тех, кто давно стал начальником, таких и вовсе нет.